Вселенная против Алекса Вудса - Страница 70

— Мне все равно, сатира это или позиция, — сказала сестра Холлоуэй. — Но не думаю, что подобные вещи позволительно произносить в больничной палате.

— А я думаю, что в больничной палате это звучит особенно уместно, — возразил мистер Питерсон.

— Вы доставляете неудобства другим пациентам, — заявила сестра.

— Кто здесь испытывает неудобства? — спросил мистер Питерсон, кивая на соседей. — Кататоник? Или Граф Толстой?

Кататоник не пошевелился. Граф Толстой знай строчил себе в блокноте.

— Неужели нельзя проявить минимум уважения? — сказала сестра. — Хотя бы читайте потише.

Мистер Питерсон мотнул головой.

— Потише не выйдет. Я от вашего прозака ни хрена не слышу.

— Я передам доктору Бедфорду.

— На что мне ваш доктор Бедфорд? Он что, отменит мне эти долбаные таблетки?

— Если хотите, я могу использовать эвфемизмы, — предложил я. — Например, вместо «черномазых» буду говорить «загорелые», вместо «сукин сын» — «собачий сын», а вместо «пидор» — «гомосек»…

— Да нет там никаких пидоров! — разозлился мистер Питерсон. — Тогда другое время было!

— Это непозволительно в любое время, — изрекла сестра Холлоуэй. — И я настаиваю на соблюдении приличий.

Я продолжил читать «Уловку-22», опуская грубости и ругательства. К счастью, их попадалось мало, так что мистер Питерсон не слишком расстраивался. Возможно, его это даже развлекало. Трудно сказать. Он лежал с закрытыми глазами и молча слушал. Я добрался до конца первой главы, но мистер Питерсон ничего не сказал, так что я глотнул колы и стал читать дальше.

К концу третьей главы я решил, что настал подходящий момент. Мне давно не давал покоя вопрос, к которому мы с мистером Питерсоном не возвращались с того самого дня, когда я присутствовал на обходе доктора Бедфорда. Мы оба старательно избегали говорить на эту тему, не желая нарушать установившееся между нами хрупкое перемирие. Разумеется, я не рвался снова ссориться с мистером Питерсоном, но сейчас, после того как он полчаса слушал меня, закрыв глаза, чтобы дать им отдых, я подумал, что другого шанса может и не представиться.

— Мистер Питерсон, — начал я и тут же спохватился, что не сообразил, как лучше сформулировать вопрос. Мысленно перебрав несколько вариантов, я остановился на самом простом: — А вы заметили, что у вас вроде бы прошла депрессия?

Он резко открыл глаза.

— Не было у меня никакой депрессии! Я уже тебе говорил.

— Да, я помню.

— То, что со мной происходило — и происходит, — не имеет никакого отношения к депрессии. Это ярлык, который на меня навесил этот мудрец психиатр. Лучше бы здравый смысл подключил…

— Я просто подумал… Если бы, к примеру, завтра вас выписали… Вы бы… Ну…

Мистеру Питерсону надоело слушать мое мычание.

— Ну давай уже, не томи!

— Вы все равно хотите умереть? — выдохнул я.

Мистер Питерсон снова закрыл глаза и несколько секунд молчал. А когда заговорил, голос его звучал не то чтобы сердито, но как-то напряженно, будто он одновременно отвечал мне и спорил с самим собой.

— Не хочу я умирать, — сказал он. — Никто не хочет умирать. Но ты же знаешь, что меня ждет. Мое будущее предрешено. И если я в это будущее не хочу, что мне остается?

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы успокоить дыхание.

— Но в настоящем все не так плохо, — сказал я. — Есть вещи, которые вас по-прежнему радуют. Например, «Уловка-22». Пятая симфония Шуберта си-бемоль мажор. Ничего ужасного пока не происходит, и время в запасе еще есть. Никто не знает, сколько его. Может, года два или даже три.

— Может, — согласился мистер Питерсон и снова погрузился в молчание. — Ты прав, — после паузы сказал он, — пока что моя жизнь терпима. И через полгода будет терпима… И даже через год. Этого я не знаю. Зато знаю другое. Рано или поздно чаша весов качнется. Рано или поздно жизнь превратится для меня в муку. Но к тому времени у меня уже ни на что не будет сил. Буду валяться в каком-нибудь хосписе, немой и лежачий. Неспособный положить этому конец. Вот что мне невыносимо.

— А что, если все будет по-другому? — спросил я почти шепотом.

— Не будет по-другому. В том-то и дело.

— Я мог бы за вами ухаживать.

— Нет, не мог бы.

— Нет, мог бы! Я…

— Алекс, нет! Это был бы ад, и для тебя, и для меня. Никто не будет за мной «ухаживать» — в том смысле, как ты это понимаешь.

— Но я же сам хочу! Я все обдумал. Школу я уже закончу… В крайнем случае пропущу год…

— Перестань. Поверь, парень, я знаю, о чем говорю. Это не выход.

Мне пришлось сделать еще пару дыхательных упражнений. Я не хотел, чтобы у меня дрожал голос.

— Ну как мне вас переубедить? — спросил я.

— Никак.

В его голосе звучала сталь. Я понял, что тема закрыта.

— Ладно, я пошел, — сказал я. — Мне надо обо всем подумать. Завтра опять приду, а потом не знаю когда: мама хочет, чтобы с понедельника я ходил в школу.

— Правильно. В школу надо ходить.

— Я смогу забегать по вечерам.

Мистер Питерсон открыл было рот, явно собираясь сказать, что не нужно, но через секунду в лице у него что-то изменилось, и он просто кивнул.

На следующее утро я решил зайти к Элли — сказать спасибо за то, что вступилась за меня перед мистером Питерсоном. Честно говоря, это был всего лишь предлог. После той поездки мы с ней не виделись, а я и в самом деле считал, что должен ее поблагодарить. Но главная причина заключалась в том, что мне требовалось с кем-нибудь поговорить, а выбор собеседников у меня был невелик. Некоторые вещи трудно обдумывать в одиночку. Иногда приходится что-то проговаривать вслух, чтобы мысль оформилась. Я не ждал от Элли способности поддержать содержательный диалог, но надеялся, что хотя бы услышу себя. Мне казалось, что это необходимо, — слишком уж туманной и нелогичной была терзавшая мое сознание идея.