Вселенная против Алекса Вудса - Страница 56

Доктор Уэйр пару раз провела указательным пальцем по ободку чашки.

— С точки зрения эволюционной антропологии, — сказала она, — это увлечение, скорее всего, связано с древними охотничьими инстинктами. Как и большинство видов спорта. Футбол — это погоня за добычей. Он требует скорости, меткости, координации движений, реакции и смекалки — иначе не перехитришь противника. На совершенствовании этих качеств держится любой командный спорт. Способность получать от подобных занятий удовольствие — древнее свойство человеческой психики, особенно мужской, хотя, конечно, из этого правила есть исключения.

— Ну, значит, во мне охотничьи инстинкты не развиты, — сказал я.

Доктор Уэйр улыбнулась:

— В таком виде — нет. Но они проявляются по-разному. Например, многие ученые считают, что наши математические способности отчасти восходят к навыкам пространственной ориентации наших предков. Во время охоты с копьем они рассчитывали траекторию его полета, скорость и силу удара. Человек постепенно постигал законы природы, и одновременно развивался его мозг. Так что, когда ты решаешь уравнения, а твои сверстники играют в футбол, возможно, вы испытываете сходные чувства. Во всяком случае, у них общее происхождение.

— Вряд ли наши футболисты с этим согласятся, — сказал я.

— Скорее всего, не согласятся. На самом деле, Алекс, в том, чтобы жить головой, нет ничего плохого. И мне кажется, через несколько лет ты ко многому станешь относиться проще.

— Надеюсь.

— Не передумал учиться на невролога?

Мне понравилось, как она об этом спросила. Мечта стать неврологом появилась у меня лет с одиннадцати, но когда я об этом говорил, никто не воспринимал мои слова всерьез. Одни смеялись, другие удивлялись, третьи с фальшивым восторгом восклицали: «Надо же, как интересно!» Но доктор Уэйр с самого начала отнеслась ко мне как к равному. Это было здорово, хотя у меня уже зрели другие планы.

— Пожалуй, я все же склоняюсь к физике, — признался я.

Доктор Уэйр улыбнулась.

— Меня очень интересует неврология, — поспешил уточнить я, — но… Понимаете, в физике все сводится к очень простым вещам, и это просто потрясает. Невероятно сложные явления можно объяснить элементарными законами. Например: e = mc. Гениальная формула! Умещается на почтовой марке и описывает, как устроены звезды. Не думаю, что в других науках есть похожие. Да и в жизни тоже. Честно говоря, неврологии до такого совершенства далеко. Хоть тысячу лет изучай мозг, все равно человека не поймешь.

— Возможно, ты прав, — хмыкнула доктор Уэйр. — Но в любом случае, какое бы направление ты ни выбрал, надеюсь, ты будешь поступать к нам, в Имперский колледж. Наши факультеты естественных наук самые сильные в стране.

— Было бы неплохо, — сказал я. — Правда, тогда мне придется жить в Лондоне. А здесь столько народу… Не знаю, смогу ли я тут выдержать.

— Понимаю. Я тоже родилась не в Лондоне. Я, как и ты, росла в глуши, в Корнуолле. А сейчас у меня в голове не укладывается, как можно жить вдали от города. Здесь жизнь кипит, здесь тебе и библиотеки, и музеи… Единственное, с чем я так и не смирилась, — это ночное освещение. В лондонском небе и Полярную звезду трудно разглядеть, я уж не говорю про другие, не считая звезд первой и второй величины.

Я попытался представить себе, что учусь в Лондоне, — представить в виде конкретной картинки, но у меня почему-то ничего не вышло.

— Доктор Уэйр, а с какими оценками берут в Имперский колледж?

— Ты должен сдать как минимум три экзамена на «отлично», из них два — по естественным наукам или математике.

Я снова задумался, а потом сказал:

— Попробую сдать на «отлично» четыре. Физику, химию, биологию и математику. Чтоб уж наверняка.

Примерно в половине девятого вечера мистер Питерсон приехал встречать меня на вокзал в Бристоле, и в дороге я целых полчаса делился впечатлениями от Лондона. Не по порядку, а взахлеб: какая толкучка в метро, сколько народу на улицах, до чего сам город огромный — в нем бы поместилось пятнадцать Бристолей, что доктор Уэйр сказала, что если я буду и дальше хорошо учиться, то смогу поступить в Имперский колледж; что я все-таки решил стать физиком, а не неврологом, и работать над теорией всего, важнее которой в современной космологии нет ничего, потому что она должна объяснить, как функционирует Вселенная. Мистер Питерсон сказал, что это достойная цель, но больше не произнес ни слова. Он давно не ездил в город, отвык подолгу сидеть за рулем и, хотя движение на дороге было не слишком плотным, заметно устал. Впрочем, он ведь вообще не отличался болтливостью. Наверное, мне следовало сдержаться и не отвлекать его разговором, но меня прямо-таки распирало: три диетколы не прошли даром. Как бы там ни было, мы выбрались из города без происшествий и свернули на шоссе до Гластонбери и Уэллса. Мистера Питерсона наконец немного отпустило, да и я выдохся — откинулся на спинку сиденья и погрузился в мечты о будущей карьере ученого.

В машине было тепло, на дороге — спокойно. В зеркале заднего вида отражался закат цвета сигнальной ракеты. Я начал клевать носом.

Следующее, что я помню, — это несущийся на нас белый микроавтобус. Я видел его ясно, как днем. Я видел, а мистер Питерсон — нет. Знай себе выруливал на круговой перекресток, словно на пустую парковку. Между тем до микроавтобуса оставалось не больше пяти метров, и это расстояние быстро сокращалось.

Стряхнув с себя остатки полудремы, я заорал: «Тормоз!». От толчка внутри меня будто что-то взорвалось, и по телу волнами пробежала дрожь. Мир качнулся вправо на сорок пять градусов и застыл. Нас под косым углом развернуло к перекрестку, в паре метров от затормозившего микроавтобуса.